First Signals for Political Refugees
The humiliating provisions of the Treaty of Versailles were considered excessive not only in Germany but also in other European countries. When Hitler went in direct violation of them (for example, he created an army and sent troops to the demilitarized Rhineland), his activity was preferred not to be noticed for a long time. France was going through an internal political crisis, Great Britain was not going to get involved in another war on the continent, the USSR was seen by everyone as an even greater threat. The states, especially without agreeing, adhered to the so-called policy of appeasement – they made concessions to the aggressor so as not to provoke even greater aggression. The mass departure of political refugees from the Third Reich for a long time was seen beyond its borders as a whim, the whims of a spoiled public. The emigrants spoke of the crimes of the regime and warned that they would become even greater in time, but they were not heard until 1939, when at dawn on the first day of September, Nazi Germany, under the pretext of protecting the oppressed Germans, attacked Poland.
The mass exodus of political refugees from the Third Reich seemed like a whim and whims of a spoiled public
However, the Hitler regime was not born in 1939; its formation was long and consistent. At the end of February 1933, a month after Hitler's appointment as chancellor, the Reichstag fire became the reason for the start of terror against the left forces. The day after the fire, Reich President Paul von Hindenburg issued two decrees: "On the protection of the people and the state" and "Against the betrayal of the German people and the machinations of traitors to the motherland." Both noticeably limited the rights and freedoms of citizens, in fact, freeing the hands of political persecution. On the evening of March 9, 1933, on the Marienplatz in Munich, a flag with a swastika was hoisted on the tower of the town hall – as a symbol of the seizure of power by the National Socialists. The last free meetings of the Reichstag were also held in March – they adopted the Law on Emergency Powers, according to which power was finally transferred to the Nazis. Bertolt Brecht wrote:
“The first country that Hitler conquered was Germany; the first people he oppressed were the German people. It is not correct to say that all German literature has gone into exile. It would be better to say that the German people were expelled."
During 1933 more than 53,000 citizens left the country, of which only 37,000 were Jews. The rest left because, as Klaus Mann wrote, "they couldn't breathe the air in Nazi Germany." So, for example, Bertolt Brecht, Heinrich Mann, Thomas Mann, Rene Schickele, Oskar Graf, Georg Kaiser, Leonhard Frank, Johannes Becher, Fritz von Unruh, Ludwig Renn, Gustav Regler did not have Jewish roots. However, some of them – Heinrich Mann, Brecht, Becher, Remarque – were under threat due to political convictions. The exodus of the German intelligentsia was also a moral choice: the emigrants did not want to become accomplices in the regime's crimes. The peak of departure was two weeks from 15 to 30 March. Most fled illegally, in a hurry, risking their lives, without a valid passport, without money, in fact, to nowhere. In total, from 1933 until the fall of the Third Reich on May 8, 1945, about 500 thousand people emigrated from Germany.
Everything is out
Many intellectuals – we usually know their lives in more detail from memoirs, preserved correspondence and documents – for various reasons found themselves outside Germany in January 1933. The writer Thomas Mann lectured abroad, the actor Fritz Kortner toured with a theater troupe, the composer Hans Eisler and the writer Oskar Graf visited Austria, and the poet Walter Hasenklewer and the journalist Josef Roth visited France. They had the opportunity to immediately remain in exile. But many returned even after Hitler came to power: it still seemed that no serious catastrophe had occurred in the political life of Germany.
Fritz Kortner, even considering his Jewish origin and the threat associated with it, returned to Berlin after the end of the tour. When the writer Leonhard Frank asked about the reason for his return, Kortner replied:
“Because they speak English there, because there are no cafes or bars like we have, because I can’t just meet you and others, because my mouth is designed to speak German, and head for reading German books, because I don't have friends there."
Later, Kortner nevertheless left and did not return until December 21, 1947.
Klaus Mann, the son of Thomas Mann, said that he called his father and veiledly hinted at the impossibility of his return to Germany – he said that the weather was bad in Munich and that now it would be better to stay longer in Switzerland. Thomas Mann flippantly retorted that the weather in Arosa, Switzerland was no better. Klaus insisted and asked for some time to put the Munich house in order. When this did not work, the younger Mann dropped caution and directly asked his father to stay in Switzerland because of the Nazis. Heinrich Mann, brother of Thomas Mann and also a writer, at first also refused to leave for France: he was sure that the situation would not worsen.
At first, leaving Germany was not a big problem, especially for the inhabitants of Berlin. The writer Robert Neumann left the capital as soon as Hitler was appointed Chancellor, followed by the playwright Wilhelm Herzog and theater critic Alfred Kerr, who fled the country before the end of February. Already after the Reichstag fire, control became more stringent. The Nazis followed those who were suspected of intending to leave, checking their bank accounts, watching the trains. All those who traveled abroad were interviewed. Nazi jurisdiction confusingly distinguished between two types of emigrants: racial refugees (they were generally released) and political refugees (they were less readily allowed to leave). Among the latter, the majority were ethnic Germans.
A visa was required to travel abroad. Those wishing to emigrate were forced to pretend to be ordinary tourists or left Germany illegally. Publisher Wieland Herzfelde pretended to see his wife on the train. However, as soon as the train started moving, he jumped into the car. The publicist Alfred Kantorovich left for Davos on a medical certificate, supposedly to treat his lungs. The border was also crossed on fake passports, as part of large groups. The writer Fritz Erpenbeck disguised himself as a music hall performer. The politician Friedrich Wolf took advantage of his stay in the Alps to cross the border on skis. Social Democrat leader Otto Wels also crossed the border in climbing gear. Naturally, those who chose the "tourist" option could not take a lot of things – large luggage attracted attention. Many had to leave their families in order not to arouse suspicion.
On January 1, 1934, the visa regime was abolished. The easing showed no leniency on the part of the Nazi government. It's just that the opposition was no longer feared – terror eliminated it. In addition, Jewish emigration from 1934 to 1935 was viewed in a different light: the Nazis tried to make deals with Zionist organizations to facilitate it. However, conditions for emigration deteriorated rapidly from 1933 to 1940. Late emigrants could only take 40 marks instead of the previous 1,200, and the total amount of assets that were allowed to be taken abroad was reduced from 200,000 marks to 50,000. Given that emigrants often had nowhere to work in their new place of residence, such restrictions themselves prevented departures.
Emigration map
In 1933, Germany bordered ten countries. In the first weeks of the establishment of Nazism, it was quite easy to cross any of them. France, Austria and Czechoslovakia were considered the preferred havens for Germans who chose to exile, not only because it was easier to flee to neighboring countries, but also because the emigrants wanted to stay close to the German borders in case the regime fell and they had a chance to return. . Many were waiting for it to end. In the poem "Thoughts on the Duration of the Exile", Brecht expressed the émigré illusion of the imminent return, common for that time:
“Don't drive nails into the wall. Just throw your coat on a chair. Why plan four days? You will return home tomorrow."
Naturally, this did not happen. The exile, which seemed like a week, maximum monthly, dragged on for many years of painful waiting.
Brecht said that emigrants ended up "changing country more often than shoes." In 1933, it seemed to many that the departure was only a forced short-term measure and the Nazi regime would not last long. But by 1939, it became clear that German successes were strengthening the power of Hitler and his allies. The Saar plebiscite, the annexation of Austria, the invasion of Czechoslovakia and the Netherlands, the fall of France – the rapid expansion of the Reich into neighboring countries drove emigrants further and further from the borders of the country. They were forced to go to England, to America, to the Soviet Union. Despite some similarities, the conditions for accepting refugees in each country should be considered separately.
Czechoslovakia
Neither a visa nor a special permit for German or Jewish refugees was required to enter the territory of Czechoslovakia. They were allowed to remain in the country with or without a valid passport, but without the opportunity to look for work. In 1933, the Czechoslovak National Committee for Refugees from Germany was founded in the country. He helped the refugees, checked the reasons that prompted them to exile, collected information about the Nazi terror. If it was established that an emigrant could be considered a real fugitive from Nazism, he was given documents that, without giving the actual right to settle in the country, provided him with legal protection. Czechoslovakia was considered a loyal, friendly country to those who fled Germany.
Austria
The choice of Austria as a place for voluntary exile is quite easy to explain: a country with the same language, with a familiar culture, in which many of the emigrants visited (for example, German journalists often wrote for the Austrian press at that time), where they did not feel like strangers and where they probably had friends. Moreover, in 1932-1933, neither a visa nor a permit was required to move between Germany and Austria. German citizens could live there as long as they wanted. Since 1932, Austria also entered a phase of systematic restriction of democracy and freedom (on March 8, 1933, Chancellor Dollfuss banned public meetings and demonstrations), sympathy for Nazism grew within the country. On April 10, 1938, a referendum was held in Austria on the Anschluss with Germany.
Netherlands
The Netherlands was considered a country relatively favorable to anti-fascist emigrants. Citizens of Germany, Austria and Czechoslovakia did not require visas. Refugees were allowed in without a passport. Despite strict rules regarding work permits, the Dutch authorities could grant exiles the right to practice their trades if they considered them useful to the country. German-speaking authors could find not only readers but also publishers in the Netherlands: publishing newspapers or books was not considered a political activity, so they were freely printed and distributed. Allert de Lange and Emmanuel Querideau established large publishing houses there for German literature in exile.
The border control sent back anyone who could not prove sufficient financial means, but entry was still allowed if returning to Germany would be dangerous. In 1938 alone, more than 7,000 political refugees were registered with the Dutch police. Their actual number was much higher.
Great Britain
Britain was suffering from an economic crisis and unemployment and was not very willing to accept migrants. By 1937, about 4.5 thousand refugees arrived in this country. After 1938, which included the occupation of Austria and Czechoslovakia, Britain changed its migration policy to a more loyal one.
With the declaration of war by Great Britain, the situation of emigrants in the country worsened. As in France, refugees were placed in special camps. Stefan Zweig wrote:
“I again sank down a step, an hour later I was no longer just a stranger in this country, but a “foreign enemy”, a hostile foreigner <…>. A more absurd situation could be imagined than if a man in a foreign country were forcibly linked – solely on the basis of a faded birth certificate – to Germany, which had long since expelled him because his race and ideas branded him anti-German."
German and Austrian refugees in the UK were divided into three categories. Group A was immediately interned, Group C was taken in as racial refugees or as anti-fascists, Group B was left on temporary freedom. They were scattered into groups after being interviewed by a special committee – they found out connections with the German government, opportunities for espionage, personal relationships.
Switzerland
Switzerland's immigrant policy was quite strict. The laws governing asylum conditions in that country allowed the entry of persons without citizenship or documents. However, provisions added between 1933 and 1938 under the pressure of the economic crisis limited the possibility of obtaining any benefits from this right. Access to the territory of Switzerland was forbidden for a number of reasons, for example, due to lack of funds. After 1933 there was also an increase in the rejection of those whose "customs" were too different from those of Switzerland. This restriction applied especially to the Jews.
At least more than 2 thousand refugees from Germany did not receive the right to enter through the border with France (it was used more often than the direct German-Swiss one; it was almost impossible to get out of the country after the strengthening of the regime). Anyone who risked disrupting Switzerland's relations with neighboring countries was denied. Fearing to lose German coal, Switzerland paralyzed all anti-fascist activities on its territory. Fascist Italy and Portugal often showed a more humane attitude towards German emigrants than liberal Switzerland, which handed over illegal immigrants to the Gestapo. If a refugee did even a small job, he was expelled. However, if he suddenly remained in the country without funds, he was also expelled.
Of course, both in Switzerland and among other countries, the attitude towards migrants who enjoyed some kind of fame was completely different. They were most often received actively and cordially. So, for example, in Switzerland, Thomas Mann with his Nobel Prize, of course, was patronized.
USSR
According to the Constitution of 1925 (Article 12), the USSR granted the right of asylum to everyone who was forced to leave their country due to political or religious views. In practice, this right was granted to German emigrants very economically, and from 1936 only those who were in danger of death were allowed into the Soviet Union. The direction to the East, to Moscow, was most often chosen by the communists – they were given visas with great pleasure.
The shelter, however, did not always guarantee security: after the signing of the Molotov-Ribbentrop pact, the NKVD and the Gestapo held a series of conferences aimed at expanding cooperation. Formally, the meetings discussed the exchange of prisoners and internees, but as a result, the NKVD also began to transfer anti-fascist refugees from Germany to the Gestapo. There are well-known stories of the return of Ernst Fabisch (in 1934 he fled to Czechoslovakia, then to the USSR, worked on the construction of power plants, in 1938 he was deported to the Reich), Max Zucker (deported in 1939), Margareta Buber-Neumann (deported in 1940), Josef Burger (deported in 1940). Before the start of the war, the NKVD gave Germany several hundred of its former citizens.
After the attack of Nazi Germany, the Soviet government actively subsidized anti-fascist movements abroad – it gave emigrants the opportunity to publish and sent food parcels. Soviet publishing houses published up to 250 books in German a year, and productions by German playwrights were encouraged in theaters.
France
France was chosen for its proximity to the Reich, its more or less loyal policy towards emigrants, and its reputation as a hospitable country. However, the economic situation there caused great concern of the government – the influx of refugees could exacerbate the crisis. In addition, the reaction of the right-wing press had to be taken into account. From 1933 to 1939, French policy evolved from relative tolerance to harsh rejection. The emigrants have become victims of growing xenophobia. Politicians said directly that France "is interested in keeping 100 to 150 major intellectuals as scientists or chemists," and the rest should not be left in the country.
USA
Between 1931 and 1940, 114,000 Germans and thousands of Austrians moved to the United States. На следующий день после нападения Японии на Перл-Харбор Рузвельт приостановил процедуру натурализации итальянских, немецких и японских иммигрантов, потребовал от них зарегистрироваться, ограничил их мобильность и запретил им владеть предметами, которые могут быть использованы для саботажа, — например, фотоаппаратами и коротковолновыми радиоприемниками. Правительство США интернировало почти 11 тысяч немецких граждан в период с 1940 по 1948 год. Несмотря на количество эмигрантов, нашедших здесь убежище, Соединенные Штаты не имели большого значения в истории немецкой эмиграции с политической точки зрения. Прежде всего потому, что американцы, как правило, отказывали в визах коммунистам, наиболее политически активным элементам. Удаленность от Европы и чувство бессилия перед происходящими там событиями только способствовали воздержанию от политической деятельности.
С разной степенью послаблений неприязнь к мигрантам была характерна для всех стран. Государства готовы были принять беженцев в целом, но масштаб и интенсивный характер их наплыва заставил многие правительства пересмотреть свои взгляды. Историк Голо Манн, сын Томаса Манна, писал:
«Гитлеровский режим не любили, но тех немцев, которые отвергали гитлеровское господство и протестовали против него, не любили больше. Отсутствие направления в соответствующие органы, отсутствие действующего паспорта всегда вызывало подозрения. Те же вопросы: что именно вы хотите здесь? как долго вы собираетесь оставаться? когда вы уезжаете? — мы так часто слышали, и не только из уст чиновников».
Люди без гражданства и языка
Эмигрантские рассказы о поиске документов похожи на кафкианские романы. Изгнанники сталкивались с бюрократическими аппаратами, которые совершенно не желали им сочувствовать. Человек без гражданства вызывал недоверие. Кроме того, в мире нарастала германофобия. Некоторые даже упрекали эмигрантов в том, что они покинули страну. Клаус Манн рассказывал, что ему как-то бросили :
«У порядочного гражданина нет причин бежать из своей страны, какое бы правительство ни находилось у власти».
Поэт Макс Герман-Нейсе аналогично замечал:
«Оппозицию не любят нигде».
Правовой кодекс Германии предусматривал лишение гражданства лишь в очень ограниченных случаях. Однако гитлеровский режим дал себе право забирать гражданство любого, кто не проявил лояльности или отказывался вернуться в Германию по приказу. Поначалу эмигранты отнеслись к потере гражданства без особенного страха и даже с долей иронии или бравады. Они говорили, что Рейх, лишив их гражданства, оказал им честь. Альфред Фальк, член Лиги прав человека и Немецкого движения за мир, даже напечатал на своей визитной карточке, что он апатрид, то есть человек без гражданства. Однако эмигранты очень быстро поняли, что никакой услуги Германия им не оказала.
Эмигранты говорили, что Рейх, лишив их гражданства, оказал им честь
Помимо того что Рейх конфисковал всё их имущество, в некоторых странах, например в Швейцарии, потеря немецкого гражданства делала любой существующий вид на жительство недействительным, даже если паспорт эмигранта еще действовал. У бюрократов появилась возможность из-за отсутствия документов отказать в виде на жительство. Большинство европейских стран не собирались предоставлять беженцам новое гражданство. Его можно было получить только на законных основаниях, если эмигрант оставался в стране от трех до десяти лет (так было во Франции и Бельгии) и имел адекватные средства для существования. Эти условия были дополнены новыми пунктами — знанием языка или культуры, прохождением военной службы.
Получение временного статуса беженца тоже не давало гарантий. Без визы эмигрант не мог путешествовать. Для тех, у кого не было действующего паспорта, получение визы оставалось невозможно, а разнообразие правовых норм в Европе превращало охоту за визой в фарс. Стефан Цвейг описал эту ситуацию в «Мире вчерашнего дня»:
«Кроме того, каждую иностранную визу, указанную в этом проездном документе, отныне нужно было добиваться особо, потому что все страны с подозрением относились к „сорту” людей, одним из которых я внезапно стал, к изгоям, к людям без родины, которых не могли в крайнем случае депортировать в свое государство».
Судьба изгнанников в Марселе и их часто унизительная борьба за визы легли в основу романа писательницы Анны Зегерс «Транзит», опубликованного в 1944 году.
Эмигрантам запрещали работать (разрешения давали в редких случаях) и тем более вести политическую деятельность. Для многих из них отъезд стал не просто стрессом, но и фактическим отречением от всей прошлой жизни. Изгнанники (особенно если они не знали никакого другого языка, кроме немецкого) понимали, что никогда больше не смогут публиковаться или работать. Писатель и врач Альфред Дёблин писал швейцарскому журналисту Фердинанду Лиону 28 апреля 1933 года: «Я не могу быть врачом за границей и писать. Зачем? Для кого?»
Альфред Керр, самый известный берлинский театральный критик, отмечал в своем «Сентиментальном путешествии», опубликованном 1 июля 1933 года во французском журнале Les Nouvelles Litteraires:
«Никто не покидает родину ради забавы. Мы все любим сельскую местность, где мы были детьми. Мы привязаны к тем местам, где мы платили налог, и потом, изъясняться на иностранном языке очень тяжело».
В Праге, Вене, Цюрихе и Париже Керр продолжал ходить в театры, но с тоскливым чувством, будто теперь он просто зритель. Керр не мог представить, что он, возможно, никогда больше не сможет писать на немецком языке. Даже такой привилегированный человек, как Томас Манн, говорил:
«Я слишком хороший немец, слишком тесно связанный с культурными традициями и языком моей страны, чтобы думать о многолетнем изгнании».
Финансово эмигранты тоже жили по-разному. Генрих Манн жил в состоянии, близком к бедности, всего в нескольких километрах от Лиона Фейхтвангера, который диктовал свои книги среди старинной мебели. Чаще всего денег у бывших граждан Рейха не было. Они оставались изгоями для нового общества. Писатель Герман Кестен замечал:
«Я не знаю, в какой степени те, кто никогда не был вынужден покинуть свою страну, могут представить себе жизнь в изгнании, жизнь без денег, без семьи, без друзей и соседей, без родного языка, без действующего паспорта, часто без удостоверения личности или разрешения на работу, без страны, готовой принять изгнанников. Кто может понять эту ситуацию: быть бесправным, отвергнутым собственной страной, которая их преследует, клевещет и посылает убийц через свои границы, чтобы убить их?»
Тем не менее те из эмигрантов, у кого была возможность, писали книги, статьи в журналы, выступали по радио и пытались всеми силами донести до европейского сознания мысль о диктаторе, захватившем их страну. Они выступали предупреждением для предпочитавшей молчать Европы. В первые годы Третьего рейха пропаганда эмигрантов была для мира единственным источником достоверной информации о масштабах нацистского террора.
Лидер эмигрантов
Томас Манн в радиопередаче для немецких слушателей 26 июня 1943 года сказал, что из всех кровавых актов, совершенных нацистами, сожжение книг 10 мая 1933 года больше всего повлияло на мир и на решение многих об эмиграции:
«Гитлеровский режим — это режим сжигания книг, и он им останется».
Он добавил, что, тогда как в Германии этот инцидент давно стал забытой памятью, немецких эмигрантов за границей он продолжает преследовать. 10 мая 1943 года Нью-Йоркская публичная библиотека и 300 других крупных американских библиотек приспустили свои флаги в память о сожжении книг.
Генрих Манн часто вспоминал, что ему прислали обугленный экземпляр одного из его романов. Стефан Цвейг рассказывал в своей автобиографии, что один из его друзей подарил ему книгу, которую студент проткнул гвоздем. Эрнст Толлер сопроводил призыв, которым открывалась его произведение «Я был немцем» «Где вы были, мои немецкие товарищи?» пометкой: «Написано в тот день, когда мои книги были сожжены в Германии». Акцию, которую поначалу воспринимали несерьезной, даже фарсовой, быстро стали осознавать прологом к большим переменам на родине.
Томас Манн, в отличие от брата, долго балансировал между статусом немецкого писателя, книги которого всё еще печатались в Рейхе, и статусом эмигранта, к которым он причислял себя крайне осторожно. Окончательный и публичный разрыв Манна с гитлеровской Германией спровоцировала статья швейцарского критика Эдуарда Корроди, опубликованная 25 января 1936 году в газете «Neue Zürcher Zeitung» под заголовком «Немецкая литература в эмигрантском зеркале». Корроди осудил статью Леопольда Шварцшильда, появившуюся 11 января во французской «Neue Tage-Buch». Тот утверждал, что из всех культурных и материальных ценностей Германии полностью спасено только одно — немецкая литература, которая находился теперь полностью за пределами страны. Корроди возразил Шварцшильду, что книги Томаса Манна всё еще продаются в Германии, и напомнил, что Манн воздерживается от отождествления себя с эмигрантами.
3 февраля 1936 года Томас Манн направил в газету письмо. И хотя он отказался в нем критиковать писателей, которые не эмигрировали, он также упрекнул Корроди в том, что тот смешивает «еврейскую литературу» со всей антифашистской эмиграцией, напоминая, что многие уехавшие писатели не были евреями (как, например, он сам и его брат Генрих). Манн закончил свое письмо несколькими строками из Августа фон Платена, которые не оставляли сомнений в том, что и он теперь будет считать себя эмигрантом:
«Твердая, каждодневно питаемая и закрепляемая тысячами человеческих, нравственных и эстетических наблюдений и впечатлений убежденность, что от нынешнего немецкого режима нельзя ждать ничего хорошего ни для Германии, ни для мира, — эта убежденность заставила меня покинуть страну, с духовными традициями которой я связан более глубокими корнями, чем те, кто вот уже три года никак не решится лишить меня звания немца на глазах у всего мира. И я до глубины души уверен, что поступил правильно и перед лицом современников, и перед лицом потомков, присоединившись к тем, к кому можно отнести слова по-настоящему благородного немецкого поэта Августа Платена: «Но тех, кто к злу исполнен отвращеньем, / Оно и за рубеж погнать смогло бы, / Коль скоро дома служат злу с почтеньем. / Умней покинуть отчий край свой, чтобы / Не слиться с неразумным поколеньем, / Не знать ярма слепой плебейской злобы».
Преданный Вам,
Томас Манн»
Нацисты незамедлительно отреагировали, лишив писателя немецкого гражданства. Радикальный разрыв Манна с Германией, очевидно, расстроил Германа Гессе, который стремился сохранить те же связи с родиной. Манн писал Гессе 9 февраля 1936 года:
«Дорогой друг Гессе, не огорчайтесь по поводу сделанного шага <…>. Множеству страждущих я сделал доброе дело, это показывает мне поток писем <…>. На свой шаг я никогда не смотрел как на разрыв с Вами <…>. Я буду продолжать свою работу и предоставлю времени подтвердить мое предсказание (сделанное довольно поздно), что ничего хорошего из национал-социализма не выйдет. Но моя совесть была бы нечиста перед временем, если бы я этого не предсказал».
С тех пор Томас Манн, прежде аполитичный, фактически стал лидером эмиграции. Он говорил от ее лица, защищал бежавших немцев и при любой возможности напоминал о другой Германии, которая продолжает жить, но уже не в территориальных границах прежней страны, а там, где пишут и думают на немецком, где всё еще защищают честь и свободу. В 1939 году Томас Манн в книге «Лотта в Веймаре» писал о немцах Третьего Рейха:
«Они меня не любят, что ж, пусть будет так. Я тоже не люблю их, и мы квиты. Они думают, что Германия — это они, но Германия — это я. Пусть погибнет всё остальное — и корни, и побеги, но она уцелеет и будет жить во мне».
Место другой Германии в мире
В период Второй мировой войны такой выраженной германофобии, какая сопровождала Первую мировую, в обществе не наблюдалось. На общественное мнение влияла в том числе и деятельность немецких эмигрантов. В Британии, например, на вопрос «Кто является главным врагом — народ Германии или нацистское правительство?» в 1939 году только 6% отвечали: «Народ». В 1940 году после антинемецкой кампании в прессе этот процент увеличился до 50, однако затем вновь снизился. Британская пропаганда, так же как советская или американская, старалась поддерживать различие между «нацистами» и «немцами». По статистике Mass Observation, во время Второй мировой войны 54% британского населения выражали сочувствие немецкому народу и заявляли, что война идет «не по их вине» и что это «война Гитлера, а не немецкого народа». Ту же риторику поддерживали в СССР. Иосиф Сталин писал:
«Было бы смешно отождествлять клику Гитлера с германским народом, с германским государством. Опыт истории говорит, что гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское — остается».
Однако будет ошибкой сказать, что немцев принимали с абсолютной радостью.
Эрих Мария Ремарк в романе «Тени в раю» рассказывает о беженцах, приехавших в США в конце Второй мировой войны:
— Вы не американец? — спросила девушка.
— Нет, немец.
— Ненавижу немцев.
— Я тоже, — согласился я.
Она взглянула на меня с изумлением.
— Я не говорю о присутствующих.
— И я тоже.
— Я — француженка. Вы должны меня понять. Война…
— Понимаю, — сказал я равнодушно. Уже не в первый раз меня делали ответственным за преступления фашистского режима в Германии. И постепенно это перестало трогать. Я сидел в лагере для интернированных во Франции, но не возненавидел французов. Объяснять это, впрочем, было бесполезно. Тот, кто умеет только ненавидеть или только любить, — завидно примитивен.
Эмигрантов интернировали в специальные лагеря, допрашивали, арестовывали, за ними следили, любую их деятельность пытались пресечь. Их много критиковали за сам факт разлуки с родиной — упрекали в предательстве страны и возвращении к ней в форме иностранных армий. Даже когда всё давно закончилось, во время избирательной кампании 1961 года Вилли Брандту, будущему канцлеру Германии, стабильно задавали вопрос: «Что вы делали двенадцать лет за границей?» Внутри Германии многим казалось, что изгнанники счастливо живут в мирных городах, пока бомбят Ганновер, Дрезден и Берлин. И хотя отчасти эти упреки вполне обоснованы, за ними стоят истории непростой судьбы, сложных решений и драматических исходов: покончили жизнь самоубийством, не выдержав тяжести эмиграции, писатели Эрнст Толлер, Стефан Цвейг и Вальтер Газенклевер.
Философ Вальтер Беньямин покончил с собой в испанском пограничном городе Портбоу: несмотря на наличие у него американской визы, испанцы пригрозили вернуть всю группу эмигрантов в оккупированную Францию.
Интеллектуальная борьба эмигрантов с Третьим Рейхом не привела к значительным последствиям. Обсуждая «Немецкий народ» (книга Вальтера Беньямина, для которой он собрал в архивах и прокомментировал письма немецких интеллектуалов за сто лет, чтобы показать, каким может быть немецкий гуманизм; название и издание под псевдонимом должны были облегчить продажу книги в Германии; в России чаще переводят как «Люди Германии»), предназначенный для распространения в Рейхе, Теодор Адорно замечал: «Эта книга добралась до Германии невредимой и не оказала там никакого политического влияния».
Несмотря на призывы антифашистов, европейские государства так и не выступили против Гитлера до момента, пока конфликт не разросся до стадии мировой войны. Клаус Манн в «Поворотном моменте» предупреждал всех:
«Вы в опасности. Гитлер опасен. Гитлер означает войну. Не верьте в его любовь, предполагаемую миром! Он врет. Не заключайте с ним сделку; он не сдержит своих обещаний. Не пугайтесь его. Он не так силен, как кажется, еще нет! Не позволяйте ему стать таким. А пока достаточно жеста, крепкого слова с вашей стороны, чтобы помешать ему это сделать. Через несколько лет цена будет выше, это будет стоить вам тысячи человеческих жизней. Зачем ждать? Разорвите с ним дипломатические отношения! Бойкотируйте его! Изолируйте его!»
Эмигрантское антифашистское движение не слишком преуспело. Однако сам характер его борьбы был героическим. Наивно полагать, что несколько десятков тысяч эмигрантов могли изменить ход истории только благодаря своему интеллекту и своей привязанности к Германии. Битву с Гитлером они проиграли, но выиграли гораздо более важную — право представлять другую Германию. Эмигранты неизменно напоминали миру, что Третий Рейх — это не Германия, а Гитлер — это не немецкий народ. В апреле 1945 года, когда были обнаружены концентрационные лагеря, Альфред Канторович отметил, что понадобилась мировая война с миллионами смертей, чтобы мир узнал о том, что эмигранты постоянно повторяли с 1933 года.
В 1945 году в Библиотеке Конгресса США Томас Манн прочел доклад «Германия и немцы», в котором призвал не делить Германию на добрую и злую:
«Человеку, родившемуся немцем, в наши дни едва ли пристало взывать к состраданию, защищать и оправдывать Германию. Но разыгрывать из себя непреклонного судью и, угодливо поддерживая безграничную ненависть, которую его народ возбудил против себя, проклинать и поносить этот народ, а себя самого выставлять воплощением „хорошей Германии“ в противоположность злой, преступной нации, с которой, мол, он не желает иметь ничего общего, — такому человеку, как мне кажется, тоже не к лицу. Если ты родился немцем, значит, ты волей-неволей связан с немецкой судьбой и немецкой виной. <…> Немецкая беда — это только образ человеческой трагедии вообще. В милосердии, которое так насущно необходимо сейчас Германии, нуждаемся мы все».